Андрей Фурсов Еще один «очарованный странник»
Автор: Русский обозреватель в вт, 07/12/2010 - 12:45. / Комментариев: 0Опубликовано в: Русский исторический журнал. – М., 1999. – Т. II, № 4. – С. 349-490.
А.И. Фурсов
Еще один «очарованный странник» (О Владимире Васильевиче Крылове на фоне позднекоммунистического общества и в интерьере социопрофессиональной организации советской науки)
Я родом оттуда, где серп опирался на молот,
А разум на чудо, а вождь на бездушие стад,
Где старых и малых по селам выкашивал голод,
Где стала евангелием «Как закалялася сталь».
[…]
Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
И мне в этой жизни не будет защит,
И я не уйду в за границы, как Герцен,
Судьба Аввакумова в лоб мой стучит.
Б.Чичибабин
Золотые далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.
С.Есенин
Он верил в свой череп.
Верил.
Ему кричали: «Нелепо!» –
но падали стены. Череп,
оказывается, был крепок.
И.Бродский
I
Десять лет назад, в конце слякотного и промозглого декабря 1989 г., не стало Владимира Васильевича Крылова (р. 1934), замечательного советского ученого-обществоведа, теоретика, специалиста по теории Маркса, не только хорошо знавшего, но и развивавшего ее в 70-е годы на неофициальный и неидеологический лад. Так вышло, что Крылов очень мало – почти ничего по сравнению с написанным «в стол» и проговоренным – опубликовал. Впрочем, и опубликованного при жизни, сказанного на конференциях и семинарах более чем хватило для того, чтобы Крылов «заработал» репутацию одного из сильнейших советских теоретиков по проблемам развития «третьего мира» – и не только «третьего». Малое (относительно написанного и сказанного) количество публикаций есть следствие как объективных – социосистемных и социогрупповых, так и субъективных причин. А написал, наговорил и, главное, надумал Крылов много. По сути это был институт в одном лице: блестящий ум, эрудиция, организованная память, широкий размах научного поиска и разнонаправленность научных интересов – все это усиливало и без того немалый потенциал. Крылов помимо своих профессиональных областей – истории, политической экономии, социологии, интересовался биологией и физикой, современной математикой и психологией, химией и астрономией. Интересовался и неплохо разбирался, любил. Еще одна любовь – литература, прежде всего русская. Вообще, нужно сказать, что Крылов был очень русским человеком, со всеми сильными и слабыми качествами, слишком русским.
В своем ремесле Крылов умел все: он в равной степени легко писал философские трактаты и аналитические записки для ЦК КПСС, работы по конкретной истории и текстологические штудии по Марксу (на полях черновиков – рисунки, карикатуры, стихи). Но главным все-таки было не это умение, не эрудиция и даже не размах интересов и замыслов, а о ч а р о в а н н о с т ь Истиной, ее поисками. Крылов был «очарованным странником» – еще одним. Таких в науке немало, но далеко не большинство – напротив. Здесь та же ситуация, как и с теми, кто занят поисками истины, для кого научное познание – главное. («Лишь для ничтожной части… профессионалов научное познание есть самоцель», – пишет А.А.Зиновьев, более того, «препятствие на пути научного познания – гигантская армия людей, профессионально занятых в сфере науки и добывающих себе с ее помощью блага и жизненный успех», – поясняет далее философ.)
Любознательность и многосторонность Крылова были проявлением, функцией, элементом этой очарованности Истиной, ее поисков, что и придавало им такую мощь и такую чистоту. Крылов, бесспорно, был мыслителем, а не просто большим мастером своего дела (хотя и это немало, особенно в условиях переизбытка подмастерьев). На основе оригинального и творческого прочтения Маркса, путем переработки наследия Маркса – «Биг Чарли» – и отталкиваясь от него, Крылову удалось – случай уникальный для советской (а может, и не только для советской) науки – разработать целостную послемарксову марксистскую теорию общественного развития. Разумеется, какие-то части этой теории были разработаны, продуманы, прописаны в большей, какие-то – в меньшей степени, и тем не менее теория была, состоялась. Причем в некоторых своих «зонах» состоялась как неомарксистская не только по отношению к официальному «советскому марксизму», но и к марксизму Маркса.
В известном смысле Крылов, сам того сначала не подозревая, выступал как советский неомарксист. Однако он существенно отличался от современных ему (60-70-е годы) западных неомарксистов по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, он разрабатывал не какой-то отдельный аспект марксистской теории, а теорию в целом, взвалив (типологически) тот же груз, что и Маркс, сделав аналогичный замах. Во-вторых, в центре крыловского подхода, в основе его исследований и штудий были не отношения обмена, не политика и государство и даже не сами по себе производственные отношения, как у большинства западных неомарксистов, а ПРОИЗВОДСТВО, его СИЛЫ, т.е. ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫЕ СИЛЫ, социальной формой которых выступали производственные отношения (= социальные производительные силы). Производительные силы трактовались Крыловым (вслед за Марксом) не как предметы, не как «железки», а как процессы, причем вовсе не только материально-вещественные (включая природные), но так же социальные и духовные. Впрочем, об этом мы поговорим чуть позже. Сейчас лишь отмечу, что «целостно-производственные» характеристики теории Крылова отличают его от западных нео-марксистов настолько, что по сути он оказывается за пределами «неомарксистского качества», и я не случайно написал: «в извест-ном смысле» (русский эквивалент неопределенного артикля), «выступал как» (но «не был»). Крылов скорее занял в советской науке нишу, аналогичную той, что в западной науке занимали нео-марксисты. То, насколько он отличался от них не нишево, а содержательно, становится очевидным при сравнении работ и подходов (ср., например, Крылов versus Валлерстайн). И это опять же делает научный, интеллектуальный опыт Крылова уникальным.
Данной сферой, однако, уникальность или почти уникальность Крылова не ограничивается, он интересен не только своим теоретическим и – шире – интеллектуальным наследием. Его жизнь – незаурядного ученого, творческого человека в позднекоммунистическом (середина 60-х – конец 80-х годов) мире – интересна и с социальной точки зрения как своего рода стихийный, незапланированный эксперимент жития-бытия одиночки, некланового социального индивида в преимущественно кланово организованной советской науке 60-80-х годов. Этот эксперимент позволяет многое понять как в личности В.В.Крылова и его творчестве, так и в таком явлении, как «советское обществоведение». Но прежде чем говорить о теории и практике Крылова – немного о его биографии, основные вехи.
Если считать реальным началом коммунистического порядка в СССР 1929 г. (1917-1929 гг. – генезис, а как говаривал Гегель, когда вещь начинается, ее еще нет), а концом – 1991 г., то жизнь В.В.Крылова почти совпадает с коммунистической фазой русской истории. В его жизни многое было как у большинства советских людей, по крайней мере людей, принадлежащих к одному с В.В.Крыловым поколению. Но было и характерное лишь для некоторых, немногих, а то и только для одного человека по имени Владимир Крылов.
Что было? Простая советская семья. Отец, умерший в один день со Сталиным. Мать, пережившая и похоронившая и Володю, и его старшего брата. Скудость, если не бедность, быта. Впрочем, так жило большинство. Было военное детство с нехитрыми играми во дворе в «наших» и «немцев» с казнью крыс вместо эсэсовцев (а иногда – наоборот: игра-отождествление с чужим – в эсэсовцев, и повешение крысы с дощечкой «Partisanen»; после этого «в штатском» два вечера расспрашивал детей, кто это сделал), с игрой в «прятки» (с отправлением естественной нужды) в пустых головах статуй Маркса, Энгельса и др., заготовленных для так и непостроенного Дворца Советов. Тех самых Маркса и Энгельса, по теоретическому наследию которых В.В.Крылов в 60-70-е годы станет одним из лучших, если не лучшим (по крайней мере, в СССР) специалистом.
Детство Крылова было не только и не столько военным, сколько уличным, хотя часть его была, бесспорно, военной. Он жил на Усачёвке, одном из шпанистых в 40-е годы районов столицы. Москва послевоенных 40-х – мир горя и надежд, полуголода и снижающихся цен («было время, и цены снижали»), лежалого американского яичного порошка и трофейных вещей (хорошо помню, правда, уже в середине 50-х, немецкий радиоприемник, чайную ложечку с надписью «Reichsbank» и орлом и отцовскую опасную бритву «Solingen», которой до сих пор хорошо точить карандаши), мир расхристанных агрессивных мужиков (психология еще настроена на военное время) и инвалидов «без обоих ног оторватых», темных личностей в белых кашне, малокозырках и хромовых сапогах, людей в кожанках и галифе. Детские радости того времени были нехитрыми – прежде всего не чувствовать голода. Далее – гильзы, разбитый компас, дореволюционные монеты, фильмы («Подвиг разведчика» с великолепным Кадочниковым и «Пятнадцатилетний капитан» со зловещим Астанговым в роли «Негоро, компаньона великого Альвеса») и, конечно же, футбол – великий ЦДКА и британский триумф усиленного цэдэковским Бобровым «Динамо». И этого было з а г л а з а для полного мальчи-шеского счастья. Как заметил И.Бродский, «если кто и извлек выгоду из войны, то это мы – ее дети. Помимо того, что мы выжили, мы приобрели богатый материал для романтических фантазий. В придачу к обычному детскому рациону, состоящему из Дюма и Жюль-Верна, в нашем распоряжении оказалась всяческая военная бранзулетка – что всегда пользуется большим успехом у мальчишек. В нашем случае успех был тем более велик, что это наша страна выиграла войну».
Дворовое послевоенное детство, однако, таило немало неприятностей, угроз и опасностей: раннее пьянство, «портвешок» в подворотне, «толковища до кровянки». Действительно, драки, недоедание, поножовщина, угроза «перышка в бок» в темном подъезде или подвале постоянно присутствовали в повседневной уличной жизни тех лет. В рассказах Крылова о «корешах детства» часто следовали ремарки: «зарезали в начале 50-х», «сгинул в лагерях», «попал под поезд по пьянке». А кликухи чего стоят: «Толя-мертвец», «братья-помои». «Да, были люди в наше время»…
Это был мир коммунальных квартир и коридоров, которые – пелось в песне В.Высоцкого именно о военной и «сразупослевоенной» жизни, – «как известно, кончаются стенкой, а туннели выводят на свет». Туннелем к свету Крылова стали увлечение математикой и, как это ни странно звучит, работа школьным комсоргом.
Он блестяще окончил школу – с золотой медалью, но с медалью – теоретически (словно специально – как будущий теоретик), практически же медаль, которая была на школу одна, отдали другому, «более равному». Это был один из первых уроков «социальной справедливости», полученный Крыловым. Их много будет в последствии, этих уроков. Тут будут зависть, и «друзей предательский привет», и плагиат – крали идеи, концепции, куски текста. Старая история. К сожалению, В.В.Крылов был слишком ранимым человеком, хорошо «державшим удар» в научной жизни, но часто оказывавшимся беспомощным в жизни повседневной. Да и в научных баталиях он никогда не добивал поверженных противников. А ведь именно это никогда не прощается.
Словно в отместку жизни, системе за неполученную золотую медаль (а может, и не словно) В.В.Крылов поступает на факультет, диаметрально противоположный профилю оконченной им математической школы, – на истфак МГУ. Здесь, как сказано в некрологе, опубликованном в журнале «Народы Азии и Африки», Крылов «обращает внимание своих сокурсников и преподавателей неординарностью мышления, незаурядной памятью и склонностью к изучению теоретических проблем исторической науки». Эти качества материализовались в блестящие курсовые и дипломную работы.
Крылов занимался на истфаке не только наукой. Он проходил и другие «университеты», за которые Система строго (хотя могла и строже, как в анекдоте: «А мог и бритвой по глазам») спросила с него.
В январе 1958 г. его исключают из комсомола с формулировкой за «сокрытие существования нелегальной, антисоветской организации, за неискренность перед комсомолом и партией, за потерю политической бдительности». Конкретно за этим стояло участие Крылова в спорах о некоторых вопросах политэкономии СССР, в частности о том, является ли рабочая сила при социализме товаром, участие-и-недонесение о самом факте подобных споров. А в дискуссиях этих активное участие принимали те, кто позднее пошел по делу «кружка Краснопевцева».
Помимо официальной формулировки была, однако, и другая. Ее после разбирательства дела в райкоме озвучил в разговоре с Крыловым тогдашний секретарь комсомола истфака. «Ты – честный дурак», – сказал он. Дурак, потому что не заложил, не стукнул, не продал. Результат? Он прост. Вместо научной карьеры обладатель «красного диплома», автор блестящей дипломной работы по теоретическим проблемам аграрной истории Франции в Новое время (и от нее тоже отщипнули – один старший товарищ поста-рался) пошел токарем на завод «Красный пролетарий».
Обращения в ЦК ВЛКСМ о восстановлении в комсомоле не помогли. Реабилитация де-факто (но не де-юре) произошла уже в 60-е годы, когда «оттепель» по сути уже была позади, и этот частный случай лишний раз свидетельствует: реальной «оттепелью» коммунизма мог быть и был только «застой», ибо единственное тепло, которое способна выделять коммунистическая система, – это тепло гниения. Реабилитация де-юре, официальная (а, как известно, в России существует только то, что существует официально) произошла… в декабре 1989 г.! За несколько дней до смерти Крылова. Он об этом так и не узнал. Да и едва ли это его тронуло бы – отгорело и отболело.
«Шестидесятые – гордые, пузатые» привели В.В.Крылова в Институт Африки АН СССР, где он проработал несколько лет, а затем перешел, тоже неспроста и непросто, в ИМЭМО. Пожалуй, именно здесь и именно в эпоху «застоя», в 70-е, расцвел талант Крылова-ученого, Крылова-теоретика. И дело не только в том, что в это время он, наконец, защитил кандидатскую и что в это время была подготовлена знаменитая «коричневая книга» (Развивающиеся страны: Закономерности, тенденции, перспективы. М.: Мысль, 1974), в основе которой лежали его идеи, его, как он любил говорить, «бумаги». Это – важно. Но это внешнее. Главное и сущностное в том, что в самом начале 70-x Крылов сформулировал основные положения своей теории социального развития. Или, скажем так: своей версии марксистской теории формационного развития. Эта версия отражена (и выражена) в многочисленных выступлениях Крылова, в его постоянных монологах в курилке и в коридорах – Крылов, как Сократ, больше сказал, чем написал; она – в статьях и рукописях.
Защищенная в ИМЭМО кандидатская диссертация, пожалуй, принесла Крылову личное удовлетворение, но не обеспечила столь необходимого советскому разночинцу, задавленному нехваткой денег и бытом, материального достатка и социального статуса, измерявшихся должностью старшего научного сотрудника и тремястами рублей оклада (ах, это замечательное и сладкое русское слово «оклад», с XVI в. согревавшее сердца служилых людей). По разным причинам путь к «старшему» в ИМЭМО был заблокирован, и Крылов возвращается в Институт Африки (в «Африку», как он говорил).
Надысь я, горемыка для Громыки,
Был выбрат из большой толпы босых.
Теперь с Громыкою, я горе мыкаю
И получаю в месяц три косых.
Так с грустной иронией Крылов напишет о своем вынужденном – за статусом и деньгами («за зипунами»!) – возвращении в «Африку» в «Сонете старшего научного сотрудника Института Африки».
В «Африке» Крылов проработал до самой смерти, хотя последние три года рабочими назвать уже трудно: участившиеся запои, прогулы, годовые планы «по нулям». Нельзя сказать, что, «мотая» свой второй «африканский срок», Крылов не сделал ничего примечательного. Отнюдь нет. Были статьи, глава в коллективной монографии и книга «Политические режимы развивающихся стран: социальная природа, эволюция, типология» (вышла в 1985 г. с грифом «Для служебного пользования»).
Крылов писал эту книгу – свою последнюю, «закатную» – долго и трудно, несколько лет, переписывал вариант за вариантом. И дело не только в том, что в 80-e годы он писал медленнее, чем в 70-е. Дело и в том, что книга эта была по сути стрельбой по воробьям. Соколу не вогнать себя в воробьиные рамки – из этого ничего не вышло, а время потрачено. Книга была опубликована, получилась интересной, но тема, которой она посвящена, была явно не крыловского масштаба. Она была задумана для другого. Но это, другое, окончилось с концом 70-х, и конец этот вышел не временным, не предварительным, а окончательным и обжалованию не подлежащим. Крылов периода «Политического режима…» – это Крылов в тупике, на излете в ситуации исчерпанности сюжетов – не только творческих, но и жизненных, Крылов, позволивший жизни загнать себя в угол. «Имэмовский период» оказался пиком в судьбе и мысли Крылова, временем максимальной реализации его творческого потенциала и его объективных жизненных, экзистенциальных задач. Того, с чем и зачем Крылов «посетил сей мир».
Разумеется, чтобы представить полную, целостную картину, надо писать книгу о крыловских исследованиях в контексте споров, дискуссий и смены парадигм в советской общественно-исторической науки (а у науки этой, несмотря на догматизм, узость и многое другое, было немало реальных достижений, по крайней мере, для своего времени), и я надеюсь со временем это сделать. Здесь же и сейчас прочерчу (а то и просто намечу) несколько важных линий.
- 11704 просмотра